Тронуло - Страница 2

Старик дрогнул и, как-то подпрыгнув на лавке, вдруг быстро сухим, трескучим шёпотом заговорил:

– Понимашь, – этот, оленинский-то барин, какую штуку загнул? Язва, пёс. От Казани он всё утрафлял, как бы это меня кольнуть… То так, то этак подцепляется… Я молчу. Пёс с тобой, анафемой, думаю себе – валяй! Как ты меня не трогай – не тронешь! Потому хоть ты и барин – да в кармане-то у тебя грош, а я, хоша и вторая гильдия, но могу тебя со всей твоей требухой купить. Молчу. А он всё измывается. Видно, не забыл ещё, как я его сестру обставил… Из помещиц-то в город в емназию смотрительшей попала…

– Как же он тебя тронул? – полюбопытствовал собеседник старика.

– А вот… Спросил я себе прибор и хочу, это, чай пить. Вынул из мешочка чай, сахар, сухарик был у меня сдобный, – в Саратове купил, – апельсина кусочек. Вот, это, я налил чаю на блюдце, помакиваю сухарик и грызу себе тихо, смирно. Только он шасть в каюту, садится супротив меня и со смешком этак смотрит. Ангорном этот, длинный, с ним едет. Пассажиры привыкли уж, видят – будет потеха, поднимают башки, смотрят. Пассажиры всё прощелыга народ, студентишки и разные этакие баре, из голодающих… Которые с куска на кусок живут… У всех, это, на брюхе-то шёлк, а в брюхе-то щёлк… Ну, пью я… Пью и думаю: «Поехал во втором классе – зачем поехал? Какая мне может в нём быть компания! Ни одного православного – всё шантрапа народ…»

– Ну, ну, – поторопил старика его слушатель.

Старик сделал паузу, вздохнул, плюнул, аккуратно растёр ногой плевок, почесал спину о синку дивана, ещё раз вздохнул и начал, уже спокойный и ровный:

– Ну, вот он, оленинский-то барин, подпёрся, это, локтями на стол, оглядел публику и начинат: «Смотрите, говорит, господа, на его степенство Ивана Петровича Зверева и учитесь грошу цену знать. Вот, говорит, вам русский человек во всей его красоте, и такой, говорит, человек, который, значит, на смену нам, дворянам, пришёл. Владает, говорит, он сотнями тысяч денег, пароходы у него и баржи, мельницы и земли… дерёт, говорит, он с живого человека шкуру… и всё такое… и до сей, говорит, он поры, честные господа, порядочно жрать не выучился. Извольте, говорит, посмотреть, как он на свои сотни тысяч питается. По питанию его – голубь он, воробушек, малая птица, а аппетит у него – всё ж таки волчий…

Как, говорит, это понимать? На что, говорит, он живых людей до нищенской сумы объедает, ежели он сам так мало и так скверно ест?»

Голос старика всё понижался и опустился до шёпота.

– Потом ко мне он… «Иван Петров! Пожалей, говорит, себя и Россию, закажи себе котлету за два двугривенных… А то ты, говорит, с голоду подохнешь, этак-то питаючись! А ведь тебе нужно беречь себя, потому ты, говорит, купец – первейшее по нынешним временам лицо в жизни… Поучись же ты, как порядочному человеку есть надо!» И пошёл, и пошёл.

Хохот! Ржут все – как лошади. Меня аж лихоманка бьёт… Покрыл я, это, стакан на блюдечко и говорю: «Проесть деньги, барин, не трудно, мол, а ты вот накопи их, попробуй…» А он мне:

«А для чего их копить?» – «Именье, мол, может оправдать, а то банк-то скушает его у тебя…» Воззрился, это, он на меня за такие мои слова зверем, а я картуз надел да и был таков… Вот и теперь всё грохочут – рассказывает он им про меня. Как да что… Охальник…

Старик сделал паузу и нервно погладил свои бока руками.

– Да, – сказал, улыбаясь, его собеседник, – насчёт еды они точно – что мастера…

Умеют это…

– Нет, погоди! – воскликнул старик, – а рази мы им в этом уступаем? Да ежели я захочу…

– У нас пища тяжёлая, – перебил его собеседник.

– Тяжёлая? Кто мне может помешать на мой капитал есть, ежели я захочу её, лёгкую пищу? Вот пойду в буфет и скажу – давай мне всего на четвертной билет! Весь стол уставлю пищей… и не есть я её буду, а влезу на стол и буду по ней ногами ходить! Всё испорчу – посуду, салфетки, и за всё чистыми деньгами заплачу! Как он, острожник, может говорить, что я, православный человек, не умею есть? Врёт! Я, при моём капитале, всё умею! Я всего могу.

Я шестьдесят три года хребет гну, работаю, благодарение богу, – сыт тем, что ем, и он не может меня за это попрекать. Есть я, вишь ты. Не умею! Эх ты…

– А ты не так сделал – надо было ему по другому нос-то утереть, – посоветовал старику его слушатель. – Надо было сейчас заказать самое дорогое…

– Поди! – махнул рукой тот. – Тоже сказал! На смех ему, что ли, я дался?

Он замолчал, вздыхая и возмущённо теребя свою бороду. Вдали, по реке, вдруг вспыхнул нестройный ряд огней.

– Пристань…

– Нет, я думаю теперь – чего они кичатся, чего форсят? Исхиз ведь народ, а всё нос держит к небу. Житья им нет, – прямо петля – дело, – а они хоть бы что! Смеются… Везде, где ни послушай, – швах барские дела, – а баре всё живут с весёлым духом. Какая тому причина?

– Не думают про завтрашний день…

– Разве что…

– А то как? Мы за рублём-то целый день гоняемся, гоняемся – глотку перехватывает с устатку, все жилы в работе…

– А они – не так… Они, это верно, они – птицами живут.

Собеседники замолчали…

Огни впереди разгорались всё ярче, и во тьме были видны постройки, баржи у берега, лодки…

– Иван Петрович! А не поужинать ли нам?

Старик, смотревший по направлению к пристани, живо обернулся и сухо спросил собеседника:

– То есть как это?

Тот засмеялся.

– Не бойся, не по-ихнему… Мы по-свойски, по-русски. Уху спросим, телятины, а то поросёнка холодного… а? Ещё чего-нибудь…

– Давай… Только не тово… не этово… не тут, – он кивнул головой на рубку, – мы давай в третий класс сойдём…

– Ну, ин так. А тронул он тебя, Оленин-то?